Ссора уже, казалось бы, начала затухать, пузыри кипящего гнева, поднимающиеся в Душе Марины, становились мельче и реже. Уже были высказаны основные претензии, добавлены факты из прошлого, бережно хранимые Умом как раз для такого случая, и вытаскиваемые на божий свет, как праздничная скатерть, при каждой ссоре. Ум понял, что пора заканчивать, и услужливо вытащил из своего загашника парочку слегка потертых и замасленных, но все еще хорошо работающих в такой ситуации мыслей: “Горбатого могила исправит” и “Не мечите жемчуг перед свиньями”. Мысли действительно начали свое седативное действие, ласково приглаживая топорщащиеся обиды, и говоря им: “Ш-ш-ш… Ну, что с него возьмешь, с такого … глупого, недалекого, одним словом, убогого создания…” и потихоньку взращивая мысль: “Я – то другая: умная, благородная, продвинутая”. Эта возвышающая мысль была такой приятной, что обычно смиряла со всем остальным. Но муж, которому, по давно заведенному сценарию, было положено буркнуть: “Ладно, я пошел.”, что, по сути, слышалось Марине как “Извини”, ни с того ни с сего, вдруг выдал: “Дура никчемная!“ и, хлопнув дверью, ушел.

Дура… Никчемная… Это слова подвисли в пространстве, как-то не сразу достигая Душу. Душа, эта рыжеволосая девчушка в зелено-цветастом крепдешиновом платье, струящимся лохмотьями по ее голым поцарапанным ногам, стояла, глядя своими широко распахнутыми глазами на эти висящие в воздухе осколки ненависти в форме слов, и не очень понимала, какое отношение они имеют к ней. Сознание напряглось и вспухло, пытаясь защитить Душу выставив заслоны “Этого не может быть!” и “Это ко мне не имеет никакого отношения”. Душа понимала, что пока слова не произнесены, их не существует. И она молчала изо всех ее сил. Но Ум не выдержал и назвал их. Слова тут же превратились в тонкие смазанные ядом стрелы, выпущенными прямо в Душу.

Дура… Дура… Дура… Предательский Ум смаковал эти слова, на все лады примеривая их на Душу. Господи, еще и никчемная! Ладно бы, просто дура. Дура – это ничего. С дурой можно жить. Но никчемная – это верх унижения. “Ни-к- чемная”, — прокривлялся Ум голосом Хазанова, — ненужная, бестолковая, бесполезная. Потом Ум поправив, возникшие у него на носу очки повторил их голосом первой учительницы. На этом Ум не остановился, и, как ненормальный, стал выдвигать все шкафчики и сундучки выбрасывая наружу ворох всех мыслей, которые пылились там уже лет двадцать. Пять лет, разочарованное лицо мамы: “И ты выменяла новые фломастеры, которые я тебе привезла из Москвы, на этого НИКЧЕМНОГО потертого зайца?”; ядовитый голос подруги в 7 классе: “Это какой же надо быть ДУРОЙ, чтоб отказаться дружить с Сергеевым!”; слащавый голос бабушки: “А, по-моему, Галочка, это НИКЧЕМНОЕ занятие тратить столько денег на Марининого репетитора, из этого все-равно никакого толка не будет!”

Душа забилась в угол дивана. По ее лицу непрерывным ручейком текли слезы, она глотала их и кричала беззвучным криком: Я – хорошая! Я- хорошая, Я – хорошая. Она пыталась убедить в этом саму себя, но с каждым словом верила в это все меньше и меньше.

Теперь Ум предстал в виде циничного обвинителя в безупречно сидящем на нем черном костюме и галстуке, разыгрывающего сцену суда: “Так, вот, господа присяжные заседатели, а сейчас мы заглянем в возраст 17 лет, когда подсудимая, — Ум многозначительно посмотрел в сторону Души, — так и не решилась сказать родителям, что хочет быть художницей, и, таки, поступила в педагогический. Тут нечего добавить, вы все знаете, что, в результате, она до сих пор ведет свою НИКЧЕМНУЮ жизнь в начальной школе, ненавидя и школу, и детей, и себя за свою НИК-ЧЕМ-НОСТЬ!” Ум презрительно усмехнулся, всем своим видом давая понять, что к НЕМУ то эта никчемность не имеет, ну, никакого отношения.

Душа прошептала: “Я не никчемная. Я же стараюсь… Я очень стараюсь. Просто иногда у меня не хватает сил. Потому, что я одна. Совсем одна.” И добавила про себя, не решившись сказать это вслух: “И разве это не ты, Ум, пугал меня отсутствуем финансовой перспективы, если я стану художницей? И тем, что если я поступлю против воли родителей, я лишусь их поддержки?”

А потом она тихо добавила вслух: “Хотя, может быть, вы все и правы. Раз вы так говорите.” Она съежилась еще больше, вся как-то посерела, и почти сливалась с диваном. Видя такую полную капитуляцию, Ум великодушно отступил.

Всю ночь Душа проревела уткнувшись в подушку. Она себя чувствовала такой маленькой, слабой, и … такой никчемной. “Неужели это то, для чего я здесь?” – она пыталась вспомнить о какой-то великой и прекрасной миссии, с которой она пришла в этот мир, но не смогла подняться на этой болью.

А наутро она почувствовала вокруг глубинный рокот. Он напоминал просыпание вулкана. Душа услышала низкий глухой голос Тела: “Девочка моя, тебя обидели?” Вытирая слезы Душа тихо ответила: “Мне очень плохо. И я не хочу так жить.”

“Пока я живо, я тебя в обиду не дам! Ведь ты – самое дорогое что у меня есть! Когда тебе, сестренка, плохо, то и мне несладко, – пробурчало Тело, — но вместе — мы сила. Они могут не слушать тебя, но меня им придется услышать, Я, конечно, бью редко, но метко. А Ум… Он парень неплохой, но, иногда, его надо ставить на свое место.”

На следующий день Марина проснулась с температурой, головокружением и резкой болью в спине. Дальше были: скорая помощь, куча анализов, уколов и капельниц. Когда на утро третьего дня в палату вошел Сергей Анатольевич — лечащий врач Марины, она сразу заподозрила неладное. Доктор шел так, как идут с плохой новостью. Историю болезни, свернутую в трубочку, он сжимал так, как будто ему было необходимо за что-то держаться. Диагноз прозвучал красиво и непонятно: острый гломерулонефрит. “Нефрит, это же такой красивый зеленый камень. Но какое отношение он имеет ко мне?” – мысли Марины утопали в чем-то вязком. Видя усиливающееся непонимание в глазах Марины, пожилой доктор заговорил аккуратно подбирая слова: “Понимаешь, девочка, твои почки, как бы тебе получше объяснить, отказываются работать.” Мир перевернулся. Потом застыл и исчез. Осталась внутренняя пустота в которую она падала.

— Я … умру? Пустота завертелась черной засасывающей воронкой. Она не могла вдохнуть. Страх поднимался из каких-то глубин и липкой массой заполнял горло. Мне же всего двадцать семь! В этот момент Марина очень проницательно поняла, что, по-настоящему, она еще и не жила!

— Мы будем делать все, что в наших силах, — сказал Сергей Анатольевич, — но ты должна понимать, что в этой борьбе самая решающая фигура это ты. Если ты будешь заодно со мной – нас будет двое против болезни, и мы обязательно победим! Но в этой борьбе мало просто бояться умереть, тут необходимо хотеть жить. Ты должна ответить себе на очень важный вопрос: “Для чего ты хочешь жить?” В каком-то смысле, от этого вопроса сейчас зависит твоя жизнь. Твое тело очень сильное и оно имеет все ресурсы как выздороветь, так и убить себя. Ситуация выглядит так, как будто какая-то часть тебя решила, что ей незачем жить. А тело… Оно лишь отрабатывает это намерение. Сергей Анатольевич помолчал несколько секунд и добавил: “Диализ назначен на 2 часа, а пока тебе есть над чем подумать…” Он похлопал Марину по плечу и вышел.